Глава шестая
«Я ЗДЕСЬ!-ДА ЗДРАВСТВУЕТ МОСКВА!..»
Да, я покинул наконец
Пиры, беспечность кочевую,
Я, голосистый их певец!
Святых восторгов просит лира..
«Ау!» 1831
В письме Языкова от 24 апреля 1829 года из Дерпта к родным читаем краткое: «Умерла Воейкова»; «... всё покинуть, всё забыть». Это - последнее письмо из Дерпта; затем состоялся все откладывавшийся ранее отъезд. Уже 30 мая в письме домой Языков извещает о том, что одиннадцатый день живет в Белокаменной, где ему очень хорошо, но все же (цитирует Николай Михайлович свою песню «Из страны-страны далекой...») он стремится на берега Волги-матушки широкой.
Московский адрес Языкова: Ивану Васильевичу Киреевскому, в дом Елагина у Красных ворот. С этим домом в Хоромном тунике - с известным московским литературным салоном Авдотьи Петровны Елагиной (в первом браке- Киреевской), с ее сыновьями Иваном и Петром Киреевскими, - отныне судьба навсегда связала поэта.
На осень и зиму 1829 рода поэт уехал из Москвы в Симбирск. Там, в Симбирске, был создан его знаменитый «Пловец» - стихи о мужественном преодолении бурь житейского моря, о торжестве света-, о победе над невзгодами жизни, о победе человека над судьбой:
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено...
И. В. Киреевский писал Языкову об этом стихотворении, проникнутом глубокой верой в победу над невзгодами жизни: «Поздравляю тебя с „Пловцом". Славно, брат! Он не утонет».
Вернувшись в Москву в конце 1829 года, Языков живет здесь до 1832 года. С Белокаменной, как называет поэт Москву, были связаны также и последние годы его жизни - от 1843 до 1846-го.
Пушкин, Лермонтов, Жуковский посвятили Москве строки которые каждый помнит со школьной скамьи. Строки Языкова, обращенные к Москве, некоторые прочтут сей час впервые:
Я здесь! - Да здравствует Москва!
Вот небеса мои родные!
Здесь наша матушка-Россия
Семисотлетняя жива!
Здесь всё бывало: плен, свобода,
Орда, и Польша, и Литва,
Французы, лавр и хмель народа,
Величавые строки о Кремле из этого же стихотворения («Ау!») много раз звучали в наших домах, торжественно произносимые в начале каждой серии фильма о Московском Кремле «Державы вечная любовь...», но ни разу не было упомянуто в титрах фильма имя поэта, написавшего эти стихи:
Какими думами украшен
Сей холм давнишних стен и башен,
Бойниц,соборов и палат!
Здесь наших бед и нашей славы
Хранится повесть! Эти главы
Святым сиянием горят!
При жизни Языкова цензура снимала несколько строк этого стихотворения, как эхо отдающихся в наших сердцах сегодня, когда навсегда утрачено столько памятников архитектуры в Москве:
О! проклят будь, кто потревожит
Великолепье старины,
Кто на нее печать наложит
Мимоходящей новизны!
Языков ощутил себя в Москве дома. Здесь он общался с Пушкиным, Дельвигом, Боратынским, Вяземским, Денисом Давыдовым, Хомяковым, с братьями Киреевскими, с Погодиным и Шевырёвым, с крупнейшими литераторами и учеными. Воистину Москва стала для него второй - духовной - родиной:
Поэты наши! Для стихов
В Москве ищите русских слов,
Своенародных вдохновений!
*Ау!>. 1831
О Москве же позднее были написаны строки, вызвавшие, по свидетельству Гоголя, слезы на глазах Пушкина.
салона - была связана и родством и дружбой со многими выдающимися деятелями своего времени. В ее доме зарождалась, воспитывалась, созревала и развивалась тогда русская мысль, вспоминал историк и публицист К. Д. Кавелин, и приезжавшие в Москву знаменитости, русские и иностранцы, непременно являлись в салон Елагиных. С 1835 года в салоне Елагиных появились молодые профессора Московского университета; в 1838 году с Елагиными познакомился Гоголь; в 40-х годах салон Авдотьи Петровны стали посещать Аксаковы - Сергей Тимофеевич и Константин Сергеевич; бывали в этом центре литературной жизни Москвы Герцен и Огарев.
Весь дух дома Елагиных-Киреевских был близок поэту. Приехав из Симбирска в Москву, он тут же принял участие в «пешешествии» (как он шутливо писал, взяв это старославянское слово из покаянного канона: «Яко по суху пешешествовав Израиль...») из Москвы в Троице-Сер-гиеву лавру. Счастливое лето 1831 года поэт провел в Ильинском, на подмосковной даче Елагиных-Киреевских. Лето этого достопамятного года оказалось счастливым и для всех, кто дорожит творчеством народа. Огромное фольклорное богатство сохранилось у нас благодаря самоотверженной собирательской деятельности, начатой Языковым и Петром Киреевским именно в это лето. Брату Александру поэт пишет 12 июля 1831 года в Уфимскую губернию: «Главное и единственное занятие и удовольствие составляют мне теперь русские песни. П. Киреевский и я, мы возымели почтенное желание собирать их и нашли довольно много еще не напечатанных и прекрасных».
Интерес к проблемам народной словесности, национальной старины и самобытности по-разному проявлялся в творчестве каждого писателя. В поэзии Языкова уже в 20-е годы, в дерптский период, возник образ сладкогласного певца и воина Баяна, в котором для Языкова слились воедино его поэтическое «я» и его представление о древнерусском поэте. Изучение русской истории и литературы, разделенное поэтом всеобщее увлечение оссианизмом, а главное, собственные впечатления от родных песен Поволжья, песен крестьян и «волжских рыбарей», - все это претворялось в творчестве юного Языкова и увлекло позднее на собирание народных песен. Сегодня, когда на наших глазах одна за другой исчезают деревни, а с ними глохнет и немеет сама земля, нам уже трудно представить себе, что было время, когда она пела, когда в народных песнях и сказаниях оживала сама история. Поэтическая душа Языкова радостно и живо откликалась на песни безвестных поэтов из народа, долетавшие до его чуткого слуха.
Увлеченное участие Языкова в собирании народных песен и в журнально-издательской деятельности оценивается иногда как следствие того, что он, по-видимому, перестал считать себя «первенцем полночных муз». Но ведь такие же упреки бросали и Пушкину. Защищая от них Пушкина, В. Ф. Одоевский писал: «Знаете ли, отчего Пушкин перестал быть поэтом? Рецензент, пишущий под вдохновением „Северной Пчелы", в своей младенческой душе отыскал лишь следующую причину: „Пушкин уже больше не поэт, потому что издает журнал". Было бы смешно возражать на такое обвинение, было бы обидно для читателей, если бы мы стали вспоминать, что Карамзин и Жуковский, Шиллер и Гёте были журналистами...»
В Москве Языкова окружала атмосфера любви к поэзии, истории, фольклору. Вместе с семьей Елагиных-Киреевских поэт увлеченно устраивал литературные чтения, встречи и вечера.
«определиться здесь куда-нибудь, хоть в архив, примерно на год, прожить этот год в стихописании, а потом, получив чин, переселиться в деревню, в глушь заволжскую, и вести жизнь тихую, трудолюбивую и, следственно, благородную и прекрасную».
При всей полноте внутренней свободы поэта само происхождение налагало на него определенные обязательства. Ему нужно было найти службу пусть лишь по названию - такую, что «не требовала бы занятий по должности», где достаточно было числиться. Вначале Языков предполагал записаться в архив, но туда принимались «по именному повелению». Истинным прибежищем поэтов в Москве оказалась Межевая канцелярия, которую возглавлял Б. Геомес («однофамилец» древнегреческого бога). У Б. Гермеса ранее служили Боратынский и Вяземский.
«Заняв мое место у Гермеса, ты обязан вполне заменить меня... Расспроси Киреевского (Ив. Вас.) о моих служебных подвигах: я уверен, что это воспламенит тебя благородным соревнованием». И далее бывший чиновник Боратынский писал будущему чиновнику Языкову: «Кажется, Бог поэтов ныне не Аполлон, но Гермес... Как бы написать ему стихи, в которых хорошенько похвалить его за то, что под его управлением и Межевая Канцелярия превратилась в Геликон».
Московская жизнь так увлекла поэта, что на просьбу Петра Михайловича приехать домой Языков в письме от 9 декабря 1831 года отвечает в свойственной ему шутливой форме: «Куда мне одному, бедному канцеляристу, в такую даль и притом только на 28 дней! Вот что значит, между прочим, служба... Каждый должен служить царю и Отечеству, как умеет и сколько может».