Глава третья
«МОЯ ЛЮБИМАЯ СТРАНА»
Я в Дерпте, павшем пред тобою!
Его твои стих завоевал;
Ты рифмоносною рукою
Дерпт за собою записал.
П. Вяземский. «Языкову». 1833
Счастливейшие дни жизни поэта. Университетский Дерпт распевал песни Языкова. «Студентские» стихи, вольнолюбивая лирика, распространявшаяся в списках по городам России, стихи о любви - все зарождалось в дерпт-ские годы. И в стихах позднего времени поэт не раз обращался к ослепительно ярким дням своей радостной весны.
В. Вересаев так обрисовал не утративший до конца XIX века средневековых традиций университетский город:
«Мозгом, двигающим и жизненным центром города является старинный Дерптский университет...
Чем-то старым-старым, средними веками несло от всего здешнего уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств)... Каждая корпорация имела свои цвета... Настоящий, лихой студент должен был быть задирой, скандалистом, дуэлистом». (Вересаев В. Воспоминания. - М.; Л., 1946, с. 312-314.)
Дерпт стал вехой в судьбе поэта, но и в летописи Дерпта неповторимая эпоха связана с именем Языкова.
П. А. Вяземский, приехавший в Дерпт через четыре года после того, как Языков расстался с этим «ученым краем», выразил в стихах свои впечатления от университетского города, сохранившего песни поэта, память о нем. Имя Языкова зучало даже в разговорах на городских улицах:
Он твой, сей Дерпт германо-росский!
По стогнам, в россказнях бесед
Еще грохочут отголоски
Твоих студенческих побед.
Ни лет поток, ни элементы
Тебе не страшны под венцом,
Здесь петь о имени твоем.
П. Вяземский. «К Языкову». 1833
Перебравшийся в 1855 году из Казанского университета в Дерптский (когда Н. М. Языкова уже не было в живых) писатель П. Боборыкин застал время распада землячества русских «Рутения», созданного Языковым. Как видно из записок Боборыкина, землячество сыграло важную роль в жизни русских студентов, помогая им переносить тяготы жизни на чужбине. П. Боборыкин так описывает царившие в Дерпте нравы: «С не?»щами мы только сталкивались, а не жили с ними. Сначала, в первые два-три года моего студенчества, русские имели свою корпорацию; потом все мы, после того как ее прикончили, превратились в бесправных... С нами немцы не сносились, не разговаривали с нами и в аудиториях, и при занятиях в кабинетах и клинике, через что прошел и я с другими медиками, что было крайне тягостно. Дело кончилось генеральной схваткой». (Боборыкин П. За полвека. Мои воспоминания. - М.; Л., 1929, с. 95.)
Первое появление Языкова в Дерпте, «донкихотовская» ночь, в которую он верхом на коне догонял дилижанс, красноречизо обрисованы самим прэтом к брату Александру от 6 ноября 1822 года:
«... Я прибыл сюда вчера в полночь; утром, по долгом искании нашел Борга, который принял меня как родного и с которым я надеюсь заняться порядком. Наше (т. е. мое) путешествие было не совсем благополучно, особливо для меня: во-первых, мы простояли 12 часов в Ямбурге по причине остановки льда на Луге; во-вторых, со мною случилось то, чего еще ни разу не случалось по здешнему тракту. Вот в чем дело. Дилижанс забыл меня ночью в Геве, откуда я принужден был верхом 22 версты догонять моих товарищей; признаюсь, что никому не желаю иметь в жизни такую донкишотовскую ночку.
... Здесь совершенно другой мир, другие люди, даже наружность людей инаковая...»
Упомянутый в письме Борг - это профессор Дерптского университета, лектор русской словесности фон-дер-Борг, затем часто упоминаемый в письмах Языкова, переводчик русских поэтов на немецкий язык. Он стал и первым переводчиком Языкова на немецкий. Сначала Языков поселился в его доме, но потом менял квартиры, живя то один, то с другими студентами.
Интересны стихи об одном из таких жилищ - «Мое уединение». Здесь еще отдается дань времени и господствовавшим вкусам, но в описании ощутима реалистическая точность обрисовки деталей и не мешает этой достоверности излюбленное в поэзии тех дней обращение к мифологической лексике. Есть здесь и «пенаты» - хранители домашнего очага в римской мифологии, но употребление этого слова - лишь ссылка на стихотворение К. Батюшкова «Мои пенаты», с которым перекликается «Мое уединение», причем ссылка дается в легкой, шутливой форме: божество - Пенат - поселено в простой хате; шутка слышна и в неожиданной рифмовке: Пенату - хату.
От света вдалеке
Я моему Пенату
Нашел простую хату
В пустынном чердаке;
Здесь лестница крутая,
Со всхода по стене
Улиткой завитая,
Впотьмах ведет ко мне...
Далее следуют строки:
Годов угрюмый гений
С нее перилы снял
И тяжкие ступени
Подшучиванье над самим собой так характерно для веселой музы Языкова студенческих лет!
Но, зная путь парнасской. .
От колыбельных лет,
С ее вершины тряской
Не падает поэт;
Под ним дрожат ступени,
И тьма со всех сторон,
Но верно ходит он
К своей любимой сени.
В традиционном для начала века стиле, но с реалистической достоверностью описана и скромная студенческая комната, уставленная до потолка рядами книг - приютом русских камен (муз).
У стенки некрасивой
Стоит мой стол простой
Хранитель молчаливый
Всего, что гений мой,
Мечтатель говорливый,
Досужною порой Певцу-анахорету
Наедине внушил
И строго запретил
Казать слепому свету...
Дерптскую комнатушку на чердаке, воспетую в «Моем уединении», поэт вскоре сменил на более близкую к университету: «Моя переборка на новую квартиру задержала мой ответ на ваше письмо. Вот вам некоторое понятие об новом моем местопребывании: оно в лучшей части города, два окна на площадь, комната светлая, опрятная, не на чердаке, и я в ней расположился очень удобно и совершенно в своей тарелке; главная же выгода ее в том, что она весьма близко от университета». (Письмо братьям от 29 августа 1823 г.)
М, К. Азадовский отмечал: «Что же касается истории Ливонии, то через несколько лет пребывания в Дерпте у него даже образовалась библиотека, включающая почти все основное в этой области». Об этих занятиях Языков сообщает брату Александру в январе 1825 года: «Теперь я сильно занимаюсь Ливонскою историею: читаю, выписываю, справляюсь и, кажется, скоро буду в состоянии писать о меченосцах, как господин своего предмета».
Любознательность юного Языкова неистощима. В. Шёнрок в своем исследовании рассказывал, что однажды Языкову случилось провести с семейством Борга целую неделю в деревне, принадлежавшей некогда современнику Петра I - Вильбоа. Молодой студент с живой любознательностью осматривал комнаты, носившие еще печать «прежнего великолепия», интересовался старинной живописью, а позднее ездил в Изборск, в Печору, изучая остатки старины.
Однако представление о жизни Языкова как об аскетическом существовании анахорета, составленное по этим стихам или по стихотворению того же года «К халату», было бы не совсем точным. Со страниц воспоминаний о Языкове дерптского друга, поэта А. Н. Татаринова, встает образ студента, таким, каким виделся он ближайшим друзьям: «Юные его товарищи, из которых многие вовсе не были достойны его короткого знакомства, часто надоедали ему, но он никого не мог оттолкнуть, со всеми пировал и братался... Он был всех нас богаче: ему доставляли из дома ежегодно, кажется, до 6-ти тысяч, рублей ассигнациями - огромная сумма для студента... Несмотря на это, у Языкова никогда не было денег... Некоторые из его приятелей брали чай, сахар, а главное - ром и вино на его счет, по его к купцам запискам, а иногда и без записок».
И далее: «... мы все его любили за его редкую доброту и гордились его поэтическим талантом... Только на пирушках, в полном вакхическом разгуле, он соглашался декламировать стихи свои. Тогда обыкновенно составлялся перед ним кружок внимательных и восхищенных слушателей. В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и блестящими глазами, он был поэтически прекрасен. Казалось, юный Бог облагораживал наши оргии, и мы поклонялись этому Богу. Все его стихи, даже самые ничтожные, выучивались наизусть, песни его клались на музыку и с любовью распевались студенческим хором. Вообще без Языкова наша русская, среди немцев, колония, слушая немецкие лекции, читая только немецкие книги, была бы совершенно чужда тогдашнему литературному в России движению, но он получал русские журналы, альманахи, вообще все новое и замечательное в русской литературе...»
Жизнь в «германоросском» Дерпте не изменила поэтических пристрастий Языкова. Любовь к дорогим ему с детских лет русским поэтам - Ломоносову, Державину, Жуковскому - выражена в стихах. Их имена прямо не называются, но характеризуется их творчество столь точно, что эти поэтические портреты выражают главное, что было дорого Языкову в творчестве его кумиров.
В поэтическом портрете Ломоносова переданы и черты его поэзии, и эпоха, и внешний облик:
Ты здесь, во славе зримый,
Снегов полярных сын,
Певец непобедимый
И гений-исполин,
Отважный, как свобода,
И быстрый, как Перун,
Ты, строен, как природа,
Как небо, вечно юн!
«Мое уединение»
Иная эпоха, Муза иного величия видится читателю в лаконичной обрисовке державинского гения:
И ты, кумир поэта,
С высокою душой,
Как яркая комета,
Горящей полосой
На русском небосклоне
И мудрую на троне
Прославивший поэт!
Твой голос величавый
Гремит из рода в род
И вечно не замрет
В устах полночной славы.
И, наконец, любовно выражено двадцатилетним поэтом его понимание романтического дара Жуковского:
И ты, любимый сын Фантазии чудесной,
Певец любви небесной
И северных дружин,
Как сердца первый жар,
То смелый и ужасный,
Как мщения удар!
Твой глас душе унылой,
Внушает тайной силой
Надежду в море бед;
В страдальце оживляет
Покорность небесам -
Что он еще не там\
Вот вдохновители, вот кумиры, рядом с которыми юный Языков уверенно, как и подобает творцу, сознающему свое назначение, ставит себя, свой Гений (олицетворение творческих сил):
Питомцы вдохновенья!
Вы здесь, - и гений мой
С мирскою суетой
Презрительно бросает
Пред Музою во прах,
И зря, как вас венчает
Приподнимает крылы
И чувствует в крылах
Торжественные силы.
Не обрисовывается в стихах творческий портрет еще одного поэта, восхищавшего юного Языкова. Но само стихотворение (и это обозначено в первых строчках словами «мой Пенат») перекликается с известным стихотворением Константина Николаевича Батюшкова, чей двухсотлетний юбилей мы недавно отмечали. Вслед за Батюшковым в стихах многих поэтов в начале прошлого века излюбленной темой было сентименталистское противопоставление простой жизни служителя муз и пустой суеты шумного «света». Есть это противопоставление в раннем пушкинском стихотворении 1815 года, - тот же мотив использован и Языковым.
Стоит перед окном
Стол ветхой и треногой
С изорванным сукном.
Здесь книги выписные,
Всё рухлая скудель.
Скудель!.. Но мне дороже,
Чем бархатное ложе
К. Батюшков. «Мои пенаты»
--------------------------------------
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
С диваном, с камельком;
Три комнатки простые -
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
А. Пушкин. «Городок»
------------------------------
Умеренность благая
Приют мой убрала,
Приема не нашла;
Не занавешен свет;
Пол шаткий и покатый
Ни бронзы драгоценной,
Ни зеркал, ни картин:
Все бедно и смиренно,
Как сирый Фебов сын.
«Мое уединение»
И характерная для стихотворений Языкова мысль о воле поэта свободно избирать свой жребий, вовсе не гонясь за славой, завершает «Мое уединение»:
О боги! кров поэта
Да будет вечно тих!
Я не ищу фортуны,
Труды, безвестность, струны -
Блаженство дней моих!
А ты, моя свобода,
Храни души покой!
Прекраснее с тобой;
С тобой мечты живее,
И песнь моя звучнее;