Московский городской листок, 1847 г., №6, 7.
Он был поэт: беспечными глазами
Глядел на мир, и миру был чужой;
Он сладостно беседовал с друзьями,
Он красоту боготворил душой.
Он воспевал счастливыми стихами
Харит, вино!, и дружбу, и покой.
____________
Блажен, кто знал разумное веселье,
Чья жизнь была свободна и чиста....
Эти стихи оправдались уже о том, кто писал их. Еще свежая могила на кладбище русской поэзии: она приняла Языкова. 26 Декабря, в 5 часов пополудни, скончался он. Пятнадцатилетняя болезнь истощила его силы; последняя же, нервная горячка, прекратившая его дни, была кратковременна. 30 Декабря погребли его в Данилове монастыре, между Венелиным и племянником, его Валуевым, которого в прошлом году, накануне того же дня, мы проводили в ту же могилу.
Н. М. Языков принадлежал к младшему поколению поэтов, следовавших за Пушкиным, и вместе с немногими избранными владел тайной того. русского стиха, который звучал по преданию от лиры Ломоносова. Ему открыта была, говоря его же словами, музыка мыслей и стихов. Муза его, «муза лиры», была «радостью» его многострадальной «жизни», «другом» его «свободы».
Симбирск, родина Карамзина, (??) Дмитриева и многих других даровитых умов и писателей наших, был родиной Языкова. Там, где
провел он первое время своей жизни до 11 лет. Река шумом волн своих, конечно много участвовала в первых впечатлениях поэта, и отозвалась после в гармонии стихов Ниагарского Водопада, двух пловцов, Песни разбойников, картины самой Волги, сравнительно с Рейном, и той строфы, которую прочли выше. По царству и река, сказал поэт; но родной реке его было и широкое раздолье его громозвучного слова.
Одиннадцати лет Языков был отдан в горный институт в Петербурге, где воспитывались его братья. Один из них вынес богатые плоды из этой школы, и получил в геологии европейскую известность. Но у поэта сердце не лежало к таким занятиям. Его влекло другое. Русскую словесность преподавал в горном институте Алексей Дмитриевич Марков. Его надзору вверено было первое воспитание Языкова. Марков заставлял его переписывать стихи Ломоносова и Державина: других поэтов он не знал. Вот где была первая школа Языкова; вот откуда вышел его мужественный стих. Благодарный поэт двумя стихотворениями прославил память своего учителя. Вот несколько стихов из первого:
Заведение требовало математических наук. К ним Языков не имел охоты. Но необыкновенная память и дар соображение изумляли всегда учителей Языкова, когда приходили экзамены. Кончив шестилетний курс обучения в горном институте, поэт провел еще год в инженерном корпусе. Но эти занятия еще менее привлекали его. Года с полтора жил он в Петербурге на воле. Тогда обнаружился его поэтический дар. Из литераторов А. Ф. Воейков первый заметил Языкова, и пришел в восторг от его стихов, которые и поместил в «Соревнователе». С рекомендательными письмами Воейкова отправился Языков в Дерпт. На чужбину привез он горячую любовь к родине, которая там вспыхнула еще сильнее. Отсюда, с 1823 года, начинаются стихи, признанные самим поэтом в собрании его стихотворений. Первое вдохновение посвящено родине, первые звуки о ней: (см. Чужбина).
В Дерптском уединении поет он Ломоносова, Державина и Жуковского, которые питали его молодую музу. Здесь на чужбине в одну из светлых минут чистой души своей, он написал молитву, в которой, перед новым поприщем, как русский человек, помолился он вот о чем:
Два года жил он у профессора Борга, который, первый, посредством прекрасных переводов, познакомил Немцев с лучшими произведениями русской поэзии. Дом Протасовых, Жуковский, дружеское окружение, лекции университета составляли тот несложный мир, в котором он прожил шесть лет. Благодарно воспел он свои Ливонские Афины, в которых «под чуждым небом, гулял»
Из всех наставников своих он воздал особенную хвалу и славу «мужу государственных наук», профессору Дабелову, который в Германии принадлежал к смелой оппозиции против Наполеона. Вот стихи, которыми запечатлел он память своей Дерптской жизни:
Среди ученой молодежи Дерпта, полунемецкой, полурусской, Языков представлял русскую мысль и русское слово. Его песнями оглашались веселие беседы товарищей, а первой мыслью этих песен была родина:
Когда товарищи его отправлялись за границу искать науки для того, чтобы внести плоды её в недра отечества, он изъявлял одному из них желание:
Здесь-то на чужбине раскрывалась вся сила его стиха. Лучшую часть вдохновений своих посвящал он отечеству и его историческим воспоминаниям; но тогда же раздались и те чудные стихи, которыми воспел он Ливонию.
Недоброхоты поэта ославили его Дерптскую жизнь и удалое разгулье его юной, свободной музы. Недоброжелательством ускоряя свои заключения, они представляли публике поэта Бог знает каким кутежником. Дело в том, что говорливая муза Языкова клепала на него многое. Русский человек любит иногда прослыть удалым, хоть будет и очень смирен на деле.
Фарисейство не в характере русского человека, скорее противное. Не отказывался Языков от дружеской чаши, но умеренно было его веселье, целомудренна беседа. Всего более радовался он тому, что его звучная песня оглашала пиры его товарищей и жарче вина согревала их юные души.
В это время Пушкин узнал Языкова. Часто, проводя лето в поместье приятеля своего А. Н. Вульфа, Языков оттуда навещал и Пушкина в его Тригорском уединении. Тогда старший представитель нового поколение поэтов создавал Бориса Годунова и Полтаву. Языков живописными стихами нарисовал ландшафт Тригорского. Памятно мне, как Пушкин в 1826 году привез это стихотворение в Москву, и с восторгом читал его нам. Чувства свои он выразил в послании к Языкову. Он сказал ему, что Иппокрена его
Пушкин кланялся стиху Языкова. В Полтаве и других произведениях можно заметить даже Языковское влияние, в отношении к силе слова и течению рассказа. Вспоминая о беседах двух поэтов, нельзя не припомнить и няни Пушкина, которая снаряжала им деревенскую трапезу, и угощала их
Языков почтил память Васильевны двумя стихотворениями.
чужой стороне, олицетворилась перед ним в нашей столице, и он так ее выразил:
Москва своей религиозной мыслью, строгим характером своей жизни и своих нравов дала другое направление мужавшей лире поэта. Уж не Дерптский разгул слышится в стихах его. Здесь под благовест московской святыни, раздаются подражание псалмам».
Здесь так высоко и свято сознается поэтом назначение поэта:
Записка о канцеляристе Языкове.
«Канцелярист Николай Языков поступил в канцелярию Главного Директора Межевой Канцелярии 1831 года Сентября 12-го; 1832 года Сентября 17-го за № 1757 представлено бывшим главным Директором, г. Сенатором Гермесом, г-ну Министру Юстиции о награждении его, Языкова, чином Коллежского Регистратора, а 18-го Ноября 1833 года, он, Языков, уволен по прошению от службы.»
Тогда-то, по собственным его словам, в послании к Князю П. А. Вяземскому,
В это же время, а именно в 1833 году, он сослужил настоящую службу своему отечеству томом изданных им стихотворений.
В Москве началась болезнь Языкова. Но здесь он почти выздоровел и поехал на родину в Симбирск, уже не больной, хотя и не совсем здоровый. Там она усилилась и уже не покидала его до конца жизни. В светлые минуты отдыха от тяжкого недуга он писал послание к друзьям и поэтам, из которых особенно одно, к Д. В. Давыдову, блещет всею роскошью стиха его. Тогда же он перелагал в сцены народную Сказку о Жар-Птице, которая вполне не была никогда напечатана, а отрывками находится в его новых стихотворениях. Болезнь принудила поэта расстаться опять с отечеством. Эта разлука была тяжела для его любящего сердца. Ницца морскою волной оживила его силы: он первую ее и прославил. Потом из чужбины начал стихами перекликаться с друзьями по сердцу и поэзии. Пел он красоты гор, но сыну степей и долин было душно в их области:
В драматических сценах передавал он живые беседы русской молодежи, кочующей за границей, но здесь обнаружилось, что он неспособен был к драме. Ницца, Гастуна и Рейн всего более отзываются в его заграничных напевах. Первые две содействовали несколько к восстановлению его здоровья. Второй напомнил ему Дерптское житье-бытье.
За Волгою следуют Ока, Сура, Свияга, Кама, Самара, Черемшан, Иргизы и Сызран. Каждая из рек имеет свой характер; каждая своим особливым течением разливается в звучных стихах его. Но главная мысль этой дивной горацианской оды есть та, что здесь живое чувство любви к родному слилось с прекрасным, благородным, теплым сочувствием к образованной чужбине. Заключив приветы от родных своих рек, Волжанин продолжает:
Того русского великодушного чувства, которое дышит в этих стихах, не заметило близорукое пристрастие врагов Языкова, придиравшихся к его русским поговоркам и шуткам о неметчине, да еще о том:
Другой возраст, другое время, страдание жизни отозвались иными думами, иными чувствами в струнах поэта. Когда жил он в Ницце, корабль привез свежую малагу с её настоящей родины. Струя густого вина, которой он не пил по запрещению доктора, внушила ему такие стихи:
Но ни Гастейн, ни Ницца, ни Швальбах не могли восстановить разрушенных сил его. Желание влекло на родину. Душа, думая о ней, забывала о теле, которое в чужбине, тревогой духа, страдало еще более. Поэт запел:
Последнее время жизни своей Языков оставался верен Москве. Здесь боролся он еще с болезнью. Но эта борьба услаждаема была дружеской беседой. Искреннею радостью об умственном развитии в Москве, и мыслью, что если уж умрет он, так на родине. Рука его растворялась щедро на все доброе; сердце его веселила всякая мысль на пользу науки, словесности, отечества. В светлые отдыхи от недуга, он дарил стихами друзей своих. Особенно одушевленно его послание к А. Д. Хрипкову, ландшафтному живописцу, которого Языков особенно умел ценить в Москве. В его доме художник переводил на полотно природу Кавказа, а поэт переносил краски живописца в свои стихи:
Все коренные убеждения его жизни, которые постоянно поверял он своей музе от самых первых её песен, живее проснулись в нем среди умственного движение московской атмосферы. Увлекаемый силою их искренности, может быть, иногда он выражал их с излишнею горечью; но те, которые благородно ценят человека выше какой бы то ни было умственной односторонности, уже помирились с ним. Только односторонность, ограниченная и потому без границы пристрастная, не может знать примирения, и способна мстить памяти человека даже и за гробом.
Одно из последних вдохновений Языкова было посвящено Карамзину в то время, когда на общей (??) их родине воздвигался памятник историографу. За год до кончины, не смотря на страдания, поэт как будто собрал все прежние живые силы своего духа и стиха для такого торжественного случая. Это истинно монументальная ода, пиндарическое создание русской лиры, где мысль о воздаянии за подвиг гражданский и литературный облечена в спокойное величие самого ясного сознания.
В Москве же в последнее время, со струн лиры Языкова сильнее, чем когда-нибудь раздались те высокие песни, которых слабое начало сказалось еще в Дерптской Молитве, но сильнее раскрылось в первых московских стихотворениях. У всех истинных поэтов России в глубине души живет заветное, тайное чувство, которое связывает их с основою народной жизни. Как бы ни засорилось оно, как бы ни утаилось под спудом всяких влияний и всяких наростов, живущее и сильное, рано или поздно, пробивается оно сквозь все слои жизни. Еще свежее, принятое от древней наши Руси, настроило оно первые песни Ломоносова и Державина: отозвалось на лире Жуковского, а в прелюдии к Налю и Дамаянти обнаружилось яснее; благоговейно настроило предсмертные звуки незабвенного Пушкина. Оно же гремит громом и в последних произведениях Языкова, обещая какую-то чудную, новую поэзию. Таковы его Землетрясение и Сампсон.
Есть священное предание в нашей церкви, что во время страшного землетрясения, колебавшего Византию, когда царь, сенат, синклит и народ молились перед алтарем об избавлении, невидимая сила подняла отрока к небесам, и он услышал горную песню Свят, Свят, Свят! — и принес ее на землю, и ею спасена была Византия. Поэт передал вдохновенными стихами это предание — и так обратился к самому себе:
Здесь Языков возвращал поэзию к истинному её началу, к первому её источнику. Какую глубокую думу думал поэт, когда совершалось в нем последнее его вдохновение, когда он своим могучим стихом изваял Сампсона, утратившего силу свою от того, что
В последние дни, перед самою смертью, дума веры много его занимала. Слегши в постель, он предчувствовал, что умрет. По собственному желанию, совершил последний долг Христианина. За три дня до смерти, утром, созвав домашних, говорил с ними о воскресении мертвых. Необыкновенная память не покидала его почти во все время. Искры её заметны были в самом бреду горячки. На одре смертном он пел и читал стихи. Ему грезилось любимое занятие жизни. Русское хлебосольство — также черта его характера — видно в последних его распоряжениях. Он заказал все блюда похоронного своего обеда, и поручил брату пригласить друзей его и знакомых. За час до кончины беседовал с врачом своим, и уснул вечным сном, незаметно для его окружавших. Когда кончились страдания жизни, и предстало лицо Языкова во всем величавом спокойствии смерти, тогда обозначились настоящие черты его, которые искажала болезнь. Выпрямилось высокое чело — и особенно значительны были широкие, полные уста его. Мысль, что эти уста, в которых создавался полнозвучный его стих, смежились на веки безмолвием, тяжелогрустна была не только для ближних его, но и для всех, кто любил русское слово, поэзию, и дорожит славою отечества.
Душа чистая, безобидная, любящая, жила в этом теле. Мягкая кротость была главной чертой в его характере. Он принадлежал к числу тех немногих людей, которые могут быть только жертвами других. Как часто, страдая болезнью в Ганау, он уменьшал её признаки перед своим престарелым врачом для того только, чтобы не огорчить его. Утром, пробужденный недугом, боялся потревожить сон слуги. В самых сильных припадках болезни не знал хандры и сохранял ясное спокойствие духа. В сношениях дружеских никогда не питал ни к кому сомнения. Чистоту собственной души всегда видел и в других. Всякий близкий мог завладеть и его добром и им всем, кроме его убеждений. В них только сосредоточивал он всю крепость характера — и в отношении к ним
Жизнь Языкова небогата внешними событиями, а между тем редко найти другого поэта, у которого всякое стихотворение было бы плодом прожитой минуты, как у Языкова, в котором человек и поэт так тесно были бы связаны. Биография его, которую излагал я его же стихами, служит лучшим оправданием этой мысли. Всякое стихотворение его было данью прекрасной души его, приношением его доброхотства поэтам, добрым людям и друзьям за все прекрасное, святое и любовное, отечеству и его истории за все великое и славное, жизни за её дары, любезные нам и в самых страданиях. Стихи свои подносил он всему, им любимому, как лучший гостинец от щедрых даров, которыми небо его наделило. Поэзия его была светла и чиста: она не ссорилась с жизнью и чуждалась разочарования. Поэт сам это выразил:
Главное и особенное достоинство поэзии Языкова судьба сама как будто нарочно выразила в его имени. Поэзия русского языка в стихе была открыта ему до высшей степени совершенства. Это достоинство маловажно в глазах тех недальновидных, которые едва ли понимают, что такое язык, этот таинственный образ всего народа, и вместе с ним готовы отвергнуть и сам народ. Не так думали два мастера русского языка, Пушкин и Дельвиг: они единогласно утверждали, что искусство слагать стихотворный русский период постигнуто было в совершенстве одним Языковым.
В самом деле, ни у кого из поэтов русских стихи так свободно не льются, и слова так покорно не смыкаются в одно согласное и великое целое, как у Языкова. Он движет ими, и строит ряды их, как искусный полководец обширное воинство. Славу других достоинств стихотворной поэзии Языков разделит с другими, во многих уступит им, но это остается за ним правом бессмертной его собственности. Это вечная заслуга его, которой не отнимет у него ни чье близорукое пристрастие. Стихи Языкова будут славой и радостью каждого истиннорусского, говоря его же словами: