Москвитянин, 1846 г., №12
И Языкова нашего не стало! 26-го Декабря, в 6 часу вечера, испустил он последний вздох свой, непримеченный никем: окружавшие думали, что он только уснул. Так тихо и мирно прекратилась эта простая, чистая, младенческая жизнь, из времен патриархальных случайно расцветшая среди нашей тревоги, суеты и нестроения. Мы знали, что он не жилец на земле, что жестокая, закоренелая болезнь всякую минуту грозит ему опасностью; но все нам не хотелось верить, что он расстался с нами так скоро! Бледный, согбенный, изнеможенный, с тусклыми взорами, со впалыми щеками, с поникшей головой, он все еще, казалось нам, мог прожить дольше....
А помните ли вы Языкова, в блистательное его время, в тридцатых годах, в Москве, когда он, бывало, среди дружеской беседы, возвеселившемуся сердцу, свежий и румяный, в русых кудрях, украшенный цветами, подняв голубые глаза к верху, начинал произносить свои стихи, полные жизни и силы, пламенные, громозвучные; и вся шумная беседа умолкала около восторженного поэта, и, притаив дыхание, слушала его вещую песнь; казалось, это юный Вакх в лавровом венце, сияющий и радостный, поет, возвращаясь из Индии....
И все прошло, все миновало! О, как кстати напомнил нам недавно проповедник, один из остающихся у нас дорогих людей, слова Пророка: «Всякая плоть сено, и всякая слава человеча, яко цвет травный. Изсше трава и цвет отпаде, глагол Бога нашего пребывает во веки»1. — К этому-то глаголу, в последние годы своей жизни, любил обращаться Языков, читал часто Библию, и передавал её святые истины в стихах, напоминавших его лучшее время.
Когда его упрекали, зачем он не пишет больше,—некогда, отвечал он, надо думать о смерти. За два дня до кончины, среди горячки, в ясную минуту, возвратившегося сознания, вдруг обратился он к людям, стоявшим около его смертного одра и спросил твердым голосом, веруют ли они воскресению мертвых. Ночью, в бреду уже, поднимался он и рвался беспрестанно к образу.
Одно только чувство оживляло его годы. Это любовь к отечеству. Отечество, Святую Русь, любил он всем сердцем своим, всею душой своею и всею мыслью своей. Всякий труд, в славу его совершенный, всякое открытие, обещавшее какую-нибудь пользу, всякое известие, которое возбуждало надежду того или другого рода, принимал он к сердцу, и радовался как ребенок. Характер Русского народа уважал он больше всего; Русский ум, во всех его проявлениях, Русский толк, превосходство перед другими народами в некоторых отношениях — составляли его единственную гордость. Ничем нельзя было принести ему столько удовольствия, даже во время его болезни, как рассказами о наших крестьянах, солдатах. матросах. Он развеселялся, зажмуривал глаза, хохотал, и наконец махал руками в знак того, чтобы дали ему отдохнуть.
С таким духом ему. разумеется, были противны некоторые новые толки о Русской жизни о Русской Истории, появившиеся в Петербургских журналах и нашедшие несколько отголосков в Москве. Чуть только болезнь ему отпускала несколько, он хватался за свой грозный лук, натягивал тугую тетиву, налагал каленую стрелу, и пускал, но не прицеливаясь. Нет — гнев его был отвлеченный, безличный, и напрасно сердились на него некоторые.
Что сказать о жизни Языкова? Биография его вся сполна в его стихотворениях. Родился он на Волге, около Симбирска, в восемьсот первых годах. Учился сперва в Горном Корпусе, а потом в Дерпте. Там собрался было он сделаться камералистом, но музы увлекли его в сторону совершенно противоположную. Молодость его прошла шумно и радостно,—особенно любил он веселиться по вечерам, в кругу друзей; но все прочее время вел жизнь самую уединенную.
Недалеко от Дерпта, в Псковской деревне должен был тогда поселиться Пушкин. Поэты сошлись и провели вместе много прекрасных часов, подарили нам много прекрасных стихов.
Из Дерпта переехал он в Москву, в 30 годах, как я сказал выше, отложив уже все житейские попечения; здесь занялся он Русской Историей и Русским языком, читал и пел, принимая впрочем живейшее участие во всех литературных происшествиях.
В Москве он занемог, и уехал к себе в деревню на родину наслаждаться тишиной, которую он любил более всего на свете; «Я теперь нахожусь»— так писал он однажды оттуда ко мне — «в Армидиных садах: тишина возлюбленная, уединение сладостнейшее, приволье в высочайшей, прекраснейшей степени—все есть у меня, и я действую. Жди от меня чего-нибудь большего, если не великого....»
Но болезнь не покидала его, и заставила наконец искать помощи на водах в чужих краях. Скрепя сердцем, уступая совершенно необходимости и требованию родных и друзей, оставил он отечество. Прожил лет пять в Ганау, Ницце, на озере Комо, но душа его была в России, и он выражал свою грусть, свою скуку, свою тоску по отчизне, в прекрасных элегиях, печатанных в Москвитянине. Наконец терпение его недостало: не с исцеленной, а с задержанной болезнью воротился он в Москву, и отдался попечениям своего Дерптского товарища, Профессора Иноземцева, который поддерживал его в продолжении четырех лет, и он, по временам, чувствуя себя хорошо, писал еще стихи, стоившие ему однако очень дорого, потрясавшие весь организм его. Священное писание, Русская История и старые любезные знакомства, были предметами этих лебединых песней, в которых надо удивляться иногда силе юношества, соединенной с зрелостью мужества. Землетрясение, Самсон, на открытие памятника Карамзину, принадлежат к лучшим его стихотворениям.
В половине Декабря к постоянной болезни его присоединилась горячка. Первые признаки казались всем ничтожными, но Языков был уверен, что умрет, и с самого начала хотел исполнить христианский долг. Горячка усилилась, часто впадал он в беспамятство, и на тринадцатый день скончался. Пришел однажды в себя, дня за два до смерти, заказал он повару обед ко дню своих похорон, назначил сам все блюда и вина, приказал пригласить всех своих друзей и знакомых.
Погребен Языков в Данилове Монастыре, подле племянника своего, молодого Валуева (которого мы лишились в прошлом году), близ Венелина.
Имя Языкова останется навсегда украшением Русской Словесности. Нелепые толки об его стихотворениях, распространенные в последнее время людьми пристрастными и легкомысленными, позабудутся скоро, и златокованый стих его, которому завидовал Пушкин, который уважает высоко Жуковский, возгремит еще громче, заблистает еще ярче, чем прежде, к наслаждению и гордости всех истинных друзей Русской Словесности.
31-го Декабря, 1846. М. Погодин
Помянем покойного одной из лучших его песен, где изобразил он нам русского поэта, и вместе передал многие собственные свои черты.
И сильно им твоя трепещет грудь,
И видишь ты свое предназначенье,
И знаешь свой благословенный путь;
Когда тебе на подвиг все готово,
Могучей мысли свет и жар
И огнедышущее слово:
Иди ты в мир: да слышит он пророка,
Но в мире будь величествен и свят:
И не проси и не бери наград.
Приветно ли сияет багряница?
Ужасен ли венчанный произвол?
Невинен будь, как голубица,
И стройные, и сладостные звуки
Поднимутся с гремящих струн твоих:
В тех звуках раб свои забудет муки,
И царь Саул заслушается их;
Ты процветешь - и будет век светло
Твое открытое чело,-
И зорко пламенное око!
Но если ты похвал и наслаждений
Не собирай богатых приношений
На жертвенник пред господом твоим:
Он на тебя немилосердно взглянет,
Не примет жертв лукавых; дым и гром
Дрожащий страхом и стыдом!