В чем же наконец существо русской поэзии и
в чем её особенность? Сочин. Гоголя изд.
1855—1856 т. VI. стр. 246—252. Новое изд.
Кулиша т. III. стр. 456—459.
Из поэтов времени Пушкина более всех отделился Языков. С появлением первых стихов его всем послышалась новая лира, разгул и буйство сил, удаль всякого выражения, свет молодого восторга и язык, который, в такой силе, совершенстве и строгой подчиненности господину, еще не являлся дотоле ни в ком. Имя Языков пришлось ему не даром. Владеет он языком, как Араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный. Все, что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего, стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть от всего, к чему он ни прикоснется. Вот его купанье в реке:
Вот у него игра в свайку, которую он назвал прямо Русскою игрой. Юноши-молодцы стали в кружок:
Все, что вызывает в юноше отвагу— море, волны, буря, пиры и сдвинутые чаши, братский союз на дела, твердая, как кремень, вера в будущее, готовность ратовать за отчизну — выражается у него с силой неестественной. Когда появились его стихи отдельной книгой, Пушкин сказал с досадою: «зачем он назвал их: стихотворения Языкова; их бы следовало назвать просто: хмель! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил». Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное в журнале. В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал в послании к Овидию: суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их); я помню те строфы, которые произвели у него слезы. Первая, где поэт, обращаясь к России, которую уже было— признали бессильной и немощной, взывает так:
И потом строфа, где описывается неслыханное самопожертвование — предать огню собственную столицу, со всем, что ни есть в ней священного для всей земли:
и пьянства, но от радости, что есть мочь в руке и поприще впереди, что понесутся они, студенты
Беда только, что хмель перешел меру, и что сам поэт загулялся чересчур на радости от своего будущего, как и многие из нас на Руси, и осталось дело только в одном могучем порыве.
Всех глаза устремились на Языкова. Все ждали чего-то необыкновенного от нового поэта, от стихов которого пронеслась такая богатырская похвальба совершить какое-то могучее дело. Но дела не дождались. Вышло еще несколько стихотворений, повторивших слабее то же самое; потом тяжелая болезнь посетила поэта и отразилась на его духе. В последних стихах его уже не было ничего, шевелившего русскую душу. В них раздались скучание среди немецких городов, безучастные записки разъездов, перечень однообразно-страдальческого дня. Все это было мертво русскому духу. Не приметили даже необыкновенной отработки позднейших стихов его. Его язык, еще более окрепнувший, ему же послужил в улику: он был на тощих мыслях и бедном содержании, что панцирь богатыря на хилом теле карлика. Стали говорить даже, что у Языкова нет вовсе мыслей, а один пустозвонкие стихи, и что он даже и не поэт. Все пришло против него в ропот. Отголоски этого ропота раздались нелепо в журналах, но в основании их была правда. Языков не сказал же, говоря о поэте, словами Пушкина:
У него, напротив, вот что говорит поэт:
оставили, не бедность таланта и мыслей виной пустоты содержание последних стихов его, как самоуверенно возгласили критики, и даже не болезнь (болезнь дается только к ускорению дела, если человек проникнет смысл её) — нет, другое его обессилило: свет любви погаснул в душе его — вот почему померкнул и свет поэзии. Полюби потребное и нужное душе с такою силой, как полюбил ты прежде хмель юности своей — и вдруг подымятся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово. Изобразишь нам ту же пошлость болезненной жизни своей, но изобразишь так, что содрогнется человек от проснувшихся железных сил своих и возблагодарить Бога за недуг, давший ему это почувствовать. Не по стопам Пушкина надлежало Языкову обрабатывать и округлять стих свой; не для элегий и антологических стихотворений, но для дифирамба и гимна родился он; это услышали все. И уже скорее от Державина, нежели от Пушкина, должен был он засветить светильник свой. Стих его только тогда и входит в душу, когда он весь в лирическом свету; предмет у него только тогда жив, когда он или движется, или звучит, или сияет, а не тогда, когда пребывает в покое. Уделы поэтов не равны. Одному определено быть верным зеркалом и отголоском жизни — на то и дан ему многосторонний, описательный талант. Другому повелено быть передовой, возбуждающею силою общества во всех его благородных и высших движениях — и на то дан ему лирический талант. Не попадает талант на свою дорогу потому, что не устремляет глаз высших на самого себя. Но Промысел лучше печется о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, к чему он не пришел бы сам. Уже и в лире Языкова заметно стремление к повороту на его законную дорогу. От него услышали недавно стихотворение «Землетрясение», которое, по мнению Жуковского, есть наше лучшее стихотворение.